Невозвращенец [сборник] - Алексей Иванович Полянский

Михаил достал из-под куртки сверток и передал Борису. Тот облегченно вздохнул и в знак расположения хлопнул его ладонью по колену.

– Молодец, парень. А теперь я пошел. Ты посиди минут десять и вали домой. Если что – ты меня не видел и не слышал. Понял?

– Понял…

– Ну, тогда бывай… Даст бог, встретимся.

Михаилу действительно довелось еще раз встретиться с Борисом – в сорок пятом году, в лагере для перемещенных лиц в Бельгии. Настоящая фамилия того была Прохоров, а звали Николаем. Вор-рецидивист, он в тридцать девятом году сумел совершить побег из гомельского следственного изолятора. Пробрался в Гродно, где сошелся с белорусскими националистами. Те перекинули его в оккупированную уже немцами Польшу. Абверовцы определили Прохорова на краткосрочные разведывательные курсы и несколько раз засылали со шпионскими заданиями на территорию Советской Белоруссии. Татуировки, которые запомнил Ружевич, ему нанесли в абвере – чтобы отвлечь внимание в случае задержания от настоящих особых примет Прохорова. В годы оккупации он служил в зондеркоманде в Минске. Потом бежал вместе с немцами.

…Почти месяц миновал с момента возвращения Михаила домой, и все это время отец с ним почти не разговаривал. Лишь в середине июня, встав после завтрака из-за стола, произнес коротко:

– Я договорился в больнице, тебя берут электриком. В понедельник выйдешь на работу.

На работу Михаил выйти не успел. Потому что в воскресенье 22-го началась война.

По городу проходили колонны усталых, запыленных красноармейцев, медленно двигались полуторки с ранеными. Ни танков, ни орудий видно не было. Где-то вдали слышалась артиллерийская канонада. Отец как убежал в больницу, заслышав по радио о нападении Германии, так оттуда и не возвращался. Лишь прислал раз санитарку за кое-какими личными вещами.

Кое-кто из соседей Ружевичей стал спешно готовиться к отъезду куда-нибудь подальше. Михаил же про себя решил, что эвакуироваться не станет, добровольцем в военкомат подавно не побежит. Он, конечно, достаточно читал о том режиме, который существовал в Германии с 1933 года. Фашизм, а точнее, национал-социализм допускал крайности. Но только по отношению к коммунистам и евреям. Он, Михаил Ружевич, не коммунист и не еврей. Правда, состоял в комсомоле, но его исключили! В конце концов можно было сослаться на то, что без комсомола затруднительно было пробиться в институт. Сейчас же главное – выжить… Начиная с 22-го гитлеровская авиация ежедневно бомбила город. Жители прятались в погреба, подвалы, рыли на огородах щели, настоящих убежищ просто не имелось. И после каждой бомбардировки множились могилы на городском кладбище.

А в пятницу, 27 июня в Барановичи вошли немцы. Начались аресты коммунистов, советских и комсомольских работников, обыски, облавы. Над недавно построенным Домом культуры развевался флаг со свастикой, у входа – фанерный щит с надписью «Комендатура».

Ружевич рассчитал, что тот, кто первым предложит новой власти свои услуги, в конечном итоге окажется на коне. Потому он быстренько собрал все свои документы, от метрики до справки об отчислении из института, и отправился в комендатуру. Михаил весьма прилично знал немецкий язык, свободно владел польским, бегло говорил и по-украински. По его мнению, этого вполне доставало, чтобы получить в каком-нибудь новом учреждении должность переводчика.

В комендатуре у двери с надписью «Прием населения» ожидали в очереди всего несколько человек. Через полчаса приняли и его. В просторной комнате, видимо, раньше размещался музыкальный кружок, потому что из нее еще не успели выкатить рояль, а со стен снять портреты композиторов. За большим, заваленным папками и бумагами столом сидел средних лет немецкий офицер в роговых очках. Рядом с ним притулился на стуле известный в прошлом всему городу Антон Сивак, владевший двумя лучшими галантерейными магазинами.

– У вас заявление? – довольно вежливо спросил офицер по-русски.

– Сын местного хирурга Ружевича, господин майор, – почтительно вставил Сивак, – весьма приличный юноша.

– Я хочу оказывать помощь немецким властям, – произнес Михаил заранее приготовленную фразу. – Исключен из института и комсомола за антисоветскую агитацию.

– Хорошо, хорошо, – одобрительно заулыбался майор (Михаил уже отметил про себя, что у майора – витой серебряный погон без звездочек). – Нам нужны такие помощники, много помощников. Надо писать папир, бумагу, что хочешь помогать немецкой власти, и все о себе. Как это называется?

– Автобиография, – угадал Ружевич.

– Вот-вот, автобиография. Отдашь все в комнату номер восемь. Иди, писать будешь в коридоре, там есть столик.

С этими словами майор протянул ему несколько листов чистой бумаги.

Приткнувшись в коридоре, Ружевич писал долго и старательно, желая показать себя в глазах тех, кто будет читать его заявление, в самом выгодном свете. Потом прошел в восьмую комнату, где за столами сидело трое молодых, немногим старше его мужчин в штатском. Один из них, худощавый блондин с правильными чертами лица, заговорил с ним по-белорусски, предложил присесть. Сам же быстро ознакомился с документами, потом углубился в чтение автобиографии.

– Вас исключили из института в середине мая? – спросил он.

– Да, я все подробно написал.

– Написать можно что угодно. Зачем вы вернулись в Барановичи? Кто посоветовал это сделать?

– Никто не советовал. Я здесь родился, здесь живет моя семья.

Мужчина посмотрел на него неприязненно, но ничего больше не сказал. Окликнул сидевшего в углу крепыша с короткой стрижкой, одетого в полувоенного покроя защитный френч.

– Взгляни, Стась, что написал этот молодец. За месяц с неделей до начала войны его исключают из института за то, что не ходил на субботники, отбирают комсомольский билет. Он приезжает в родной город и ждет прихода германских войск. А потом заявляется сюда и предлагает как лицо, обиженное большевиками, сотрудничество оккупационным войскам.

– Хлипкая легенда, – процедил сквозь зубы Стась. – Мельчает НКВД, оставляет здесь каких-то недоносков.

Михаил похолодел от страха. До него дошло, что эти люди подозревают в нем большевистского агента!

– Врет, – продолжал Стась со злобой в хрипловатом голосе. – За агитацию против субботников не исключали, а сажали, и надолго. Это называлось – антисоветская агитация. Уж я-то, Андрей, их законы знаю. Ты прав, видно, НКВД тут недоработало.

Как потом узнал Михаил, эти двое – Станислав Будович и Андрей Конколь – были активистами созданной фашистами «Белорусской национал-социалистической партии». В первые же дни оккупации гитлеровцы направили их с территории Польши в Барановичи для устройства аппарата так называемого местного самоуправления. Птицей того же полета был и третий в комнате – Борис Лузга, в разговоре участия не принимавший.

– Куда его, Стась? – спросил Конколь.

– Пойду доложу господину Зиммеру, что попался большевистский агент, – ответил Будович, направляясь к двери.

Трудно сказать, как сложилась бы дальнейшая судьба Ружевича, если бы по счастливому для него совпадению не